Предисловие к книге: Б. Таммуз. "Минотавр".
Перевод с иврита В. Тублина. Иерусалим–М.: Гешарим – Мосты культуры, 2001.

О БИНЬЯМИНЕ ТАММУЗЕ И ЕГО РОМАНЕ «МИНОТАВР»

Израильский ивритский писатель, скульптор и историограф израильского искусства Биньямин Таммуз родился в Харькове 11 ноября 1919 года. В 1924 году семья Камерштейн (такова была первоначально фамилия Таммуза) прибыла в Палестину и поселилась в Тель-Авиве.

   Таммуз неоднократно вспоминал, как мама надела ему меховую шапку и сапоги и, дав в руки банан, выставила на улицу поиграть с детьми. Дети что-то сказали новичку, он не понял ни слова и отвечал как умел, то есть по-русски, за что был подвергнут остракизму и сброшен в яму с известью. Этот невымышленный эпизод, послуживший основой рассказа "Сын д-ра Штейнберга"¹, остался душевной травмой и предопределил самоотчуждение Таммуза.

   Вскоре отец открыл маленький мыльный заводик², а в 1926 году в связи с экономическим кризисом в Палестине семья переехала в Реховот, но через полтора года снова вернулась в Тель-Авив. Там Биньямин Таммуз по собственному желанию пошел в религиозную школу "Тахкемони", а позднее перешел в светскую гимназию "Герцлия".

   Материальное положение мелкобуржуазной семьи будущего писателя было почти нищенским. В России остались два его брата-коммуниста (от первой жены отца). Предполагается, что этот факт повлиял на политические симпатии Таммуза: "Что касается моего отношения к коммунистам, то я никогда не был членом коммунистического молодежного движения. Но в возрасте 11–15 лет считал себя настоящим коммунистом", – писал он в письме друзьям от 24.11.1980³. Из-за симпатий к коммунистам школьные товарищи отвернулись от Таммуза, и когда впоследствии все они записались в подпольную военизированную организацию "Хагану", его туда не взяли. Так Таммуз оказался вне героического массового отряда еврейской молодежи ишува⁴, и не исключено, что поэтому он предпочел компанию "Кнааним", тем более что лидер этой группы, поэт Йонатан Ратош, цитировал статью Сталина "Ленинизм и национальный вопрос" (1913): "Чтобы определенное общество считалось народом, необходимо, чтобы у него была единая территория, единый язык и общность экономических интересов". "Кнааним", или "Ханаанцы", противопоставляли сионизму ивритское почвенничество, любовь к стране как к месту, где жил народ древних "иврим", не исковерканный историей изгнания. Они готовы были скорее объединиться с местными арабами, чем с новоприбывшими евреями, и позднее осуждали израильтян за нежелание учить арабский язык.

   Таммуз познакомился с Ратошем в доме его отца, педагога Ицхака Гальперина, в 1939 году. Обаяние личности Ратоша и его необыкновенной поэзии привлекли Таммуза, который в душе всегда хотел принадлежать к интеллектуальной элите, к его группе. Так он на многие годы стал одним из "Кнааним": "Почти все "Кнааним" были моими друзьями, они любили меня. Я был Павлом у Иисуса по имени Йонатан Ратош. Это была очень тесная компания, выросшая из отделения Пальмаха⁵, в котором я служил. Там были Эзра Зохар, Аарон Амир, Мати Пелед, Узи Орнан, Элияху Бейт-Цури  (член Лехи, повешенный в 1945 г. за убийство лорда Мойна), Ури Авнери, который создал свою группу "Ба-маавак"  ("В борьбе")"⁶. Среди его товарищей из "Кнааним" следует назвать скульптора Ицхака Данцигера, у которого Таммуз учился в возрасте 19 лет и которого наблюдал за работой над знаменитой скульптурой "Нимрод".

   В 1941 году, когда немецкие войска под командованием генерала Ромеля двигались к мандатной Палестине, Биньямин Таммуз вступил в отряд Пальмаха, размещенный в Кфар-Гилади. Он прослужил в отряде полтора года.

   Первые публикации Таммуза увидели свет в журнале "Алеф", редактором которого был Й. Ратош, а позднее А. Амир. В качестве журналиста он дебютировал в дневном листке "Миврак"  ("Телеграмма") еврейской подпольной военной организации Лехи в 1947–1948 годах, где под разными псевдонимами печатал критические очерки о литературе, театре, живописи и скульптуре. Художественную критику он публиковал также в газете "Йом-йом"  ("Ежедневно").

   В 1948 году Таммуз открыл сатирическую рубрику в газете "Ха-арец" под названием "Мнение Узи", а позднее "Узи и К°". Впоследствии эту рубрику вел писатель Амос Кейнан, запоздалый, если так можно выразиться, "ханаанец". Таммуз выступал против религиозных блоков и организаций в Израиле, против чуждых ему политиков и идеологов, а 29 ноября 1948 года, в годовщину знаменитого голосования в ООН, опубликовал свой протест против характеристики Израиля как "еврейского государства". Тут он выступил как настоящий представитель "Кнааним", противник сионизма как еврейского галутного⁷ национализма.

   Хотя формально Таммуз вышел из группы "Кнааним" в начале 1950-х годов, многие их идеи и представления оставались близки ему всю жизнь. После Шестидневной войны он был очарован красотой "территорий" и каждую субботу ездил на природу своей первозданной родины. Война Судного дня надломила ему душу, по свидетельству друзей, он видел в ней начало апокалипсиса. Но еще прежде, в романе "Яаков" (1971), он писал о том, что по интеллектуальной изощренности и духовному богатству евреи вавилонской диаспоры превосходили своих сородичей на Земле Израиля – достаточно сравнить хотя бы созданные там и тут Талмуды, – и аналогичное соотношение он видел между нынешними евреями Израиля и евреями Европы и Америки. Тем не менее он всегда повторял: "Мое место – на Земле Израиля, в стране языка иврит". Таммуз любил ездить на археологические раскопки, они подпитывали его любовь к своей земле, к ее далекому прошлому, к ее ландшафтам и краскам. Его товарищ по "Кнааним" Аарон Амир объяснял это просто: "Все, что происходило на этой земле – в ее истории, – стало частью ландшафта". Милы сердцу писателя были также поселения, созданные в конце XIX века пионерами первой алии⁸.

   Сомнения в истинности идеологии "Кнааним" начали посещать Таммуза в Париже, куда он прибыл в 1950 году с женой и старшим сыном изучать искусствоведение в Сорбонне. Каждое утро он выходил из квартиры своей тетушки, где они жили, и проходил мимо почтового ящика, где было нацарапано "жид пархатый". Он написал тогда Ратошу: "Мне кажется, я тоже имею отношение к этим прокаженным" Ратош негодовал, клеймил его предателем и трусом, но в конце концов простил. Их дружба не ослабла до самой смерти Ратоша (1981).

   По возвращении в 1951 году Таммуз стал редактором молодежной газеты "Ха-арец шелану"  ("Наша земля") и преподал первые уроки писательского мастерства публиковавшимся там начинающим израильским литераторам, таким как Ицхак Бен-Нер, Йорам Броновский, Дан Цалка, Иехошуа Кназ и Яаков Шабтай. С 1967 года Таммуз стал редактором еженедельного литературного приложения к "Ха-арец", и его связь со многими талантливыми израильскими авторами окрепла и перешла в дружбу. Работавшая с ним вместе в "Ха-арец" писательница Рут Альмог говорит, что Таммуз сам себя считал outsider’ом, писателем в изгнании. Отойдя от идеологии "Кнааним", он признал, что для всех областей еврейской культуры иудейская традиция является необходимой составляющей, но в Израиле все это его душит, и лишь за границей его творческая потенция реализуется свободно. В Израиле его городом был Иерусалим. Он, писавший и говоривший на иврите, любил повторять: "Язык человека – его отечество".

   В 1971–1975 годах Таммуз занимал пост культур-атташе в Израильском посольстве в Лондоне, а потом еще несколько лет прожил в Англии, в том числе в Оксфорде, на положении писателя – гостя университета, и плодотворно занимался литературным творчеством. Тогда ряд его произведений был переведен на английский язык, и в 1983 и 1984 годах роман "Минотавр" получил престижные американские литературные премии.

   В молодости Биньямин Таммуз профессионально занимался скульптурой: дома у него стоит выполненная им "Астарта", а "Ган ха-ацмаут"  ("Сад независимости") в Тель-Авиве украшает сделанная им скульптура в память о летчиках, защитниках города от воздушных налетов во Второй мировой войне. Позднее он предпочел писательство, но ему принадлежит текст ряда альбомов по израильской скульптуре, а также книги по истории израильского искусства со времен Академии художеств "Бецалель" и до 1960-х годов. Более позднее израильское искусство, за немногими исключениями, осталось ему чуждым.

   Он писал стихи, рассказы и романы, увлекался и заблуждался, не был глубокомысленным, зато был наблюдательным и ловко писал на иврите. Он умер в 1989 году в Тель-Авиве.

* * *

Мировоззрение Биньямина Таммуза формировалось под влиянием событий, свидетелем которых ему довелось быть. Об этом он напрямую говорит в "самом дерзком", по мнению критики, своем романе   "Яаков", и для лучшего знакомства с писателем нелишне привести оттуда несколько выдержек. Главного героя, Яакова, чья биография во многом сходна с авторской, в 1970 году в романе интервьюирует французский журналист:

  Этьен Сонье: Каково ваше личное отношение к англичанам и к арабам?

   Яаков: Когда я был ребенком, я играл с арабскими детьми на улице, где жил, говорил на их языке и вместе с ними бросал камни в английского полицейского, который забредал сюда в поисках борделя. Арабы были нашими кузенами, как сказано в Библии. Они были "почти что евреями", как говорила моя мама, тогда как англичане были чужаками во всем. Кожа у них светлая, а солнце превращало ее в красную и пылающую. Они ухаживали за еврейскими девушками, и это вызывало нашу ярость. И мы, и арабы назывались "нэйтивс", и вместе мы ненавидели англичан. Таково было положение дел до 1929 года – для старших среди нас и до 1936 года – для более молодых. В эти годы на Земле Израиля начались волнения. Эти годы сформировали во мне совершенно новое сознание. С балкона нашего дома я собственными глазами видел, как арабский продавец воды и лимонада, который годами приходил в наш квартал и зарабатывал на том, что мы были его покупателями, колол своим ножичком – тем самым ножичком, которым годами разрезал лимоны, – старого балаголу с нашей улицы, колол и колол, в лицо, в спину, в грудь, и на лице этого араба было безумное выражение восторга. С тех пор я вижу в арабе – помимо воли, противясь этому и стыдясь своего видения, – дикое и опасное дитя пустыни, на которого ни при каких обстоятельствах нельзя положиться. С тех пор прошло очень много лет. За эти годы я собственными глазами видел, как наши, мои товарищи по оружию, делали с арабами такое, что нисколько не лучше убийства старого балаголы. Я видел также, как прославленные европейцы, обладатели изысканной тысячелетней культуры, музыки и литературы, творили ужасы, во много раз превосходившие то, что делали с нами арабы в 1929 и 1936 годах. И все-таки – мне стыдно в этом признаваться – мне трудно забыть увиденное со своего балкона в годы детства

   Этьен Сонье: Последний вопрос. В течение почти двух тысячелетий евреи жили и продолжают жить внутри христианского по преимуществу мира. Какой представляется эта история в глазах нового израильтянина, который не познал ее на собственном опыте? Каково его отношение к этому христианскому миру вообще? Каково ваше отношение?

   Яаков: Мое отношение, как вы только что отметили, не является результатом личного опыта. Мне кажется, что я могу кратко выразить свой ответ словами, слышанными мной от деда. О жизни моих соплеменников в христианских странах он сказал мне: евреи были экзаменом, который христиане не сумели выдержать.

   Этьен Сонье: Я не понимаю. Поясните, пожалуйста.

   Яаков: Видите ли, дело довольно простое. Человеку предоставляется неограниченное число возможностей отреагировать на сложные обстоятельства. Он может ответить низко или благородно, трусливо или мужественно. Ведь так? Эти качества мы называем естественными человеческими качествами. Мы говорим, например, что естественно, что человек терпеть не может чужаков и относится к ним с подозрением. Это называется ксенофобией. Эта ненависть к чужакам здесь, в Париже, прекрасно вам знакома. Иногда это отношение выражается в нетерпении официанта по отношению к американскому туристу. Только пока дело касается американцев, все не так страшно. Он всего лишь турист, который скоро уедет; и он принадлежит к великой нации, богатой и влиятельной. Но когда речь идет о еврее, который постоянно живет среди других народов, еврее, которого не защищает правительство и которого местные и прочие власти бросают на произвол беззакония, тогда совсем другое дело. Если о грубости официанта по отношению к американскому туристу можно сказать, что у такого-то официанта лопнуло терпение, то о массовой резне евреев при поддержке закона простым объяснением не отделаешься. В этом случае похоже, что мой дед был прав, когда сказал, что евреи были экзаменом, и христианский мир этого экзамена не выдержал. Жертвы были беспомощны, нападающие были могущественны. Выходит, имело место в некотором смысле свинство, не так ли?⁹

Проблема взаимоотношения евреев диаспоры с другими народами, казалось бы, не должна была волновать последовательного "ханаанца", но она не может не волновать еврейского писателя. И Таммуз мучается, пытаясь осмыслить эти отношения, и даже, будучи во всем светским человеком, вновь и вновь обращается к первоисточнику, к Торе. Оттого и герой его, израильтянин Яаков, неотторжим от праотца Иакова, а тот, как известно, боролся с ангелом (Бытие, гл, 32) и получил имя, ставшее именем целого народа:

   Не Яаков, а Израиль имя мое. Ибо нас Ты избрал и нас Ты освятил среди всех народов¹⁰. Подписанный договор и явно данное обещание.

   Только что же? С тех пор у других народов осталось не более двух-трех возможностей, которыми они могут отреагировать на эту действительность, суть которой выражена ее Творцом. Возможность первая: Признать выбор Всевышнего и принять его для себя. В тот момент, как я, потомок Израилев, сказал "я", они стали "ты", которое с изумлением и недоумением взирает на мою лучащуюся сущность. Все, что им остается сделать, это попробовать соединиться со мной (несмотря на то, что я заявляю во всеуслышание: "прозелиты Израилю хуже горькой редьки!"¹¹, совершенно так же, как Ротшильдам всякий человек, сватающийся к их дочерям, казался прохвостом, зарящимся на их миллионы) либо признать мое господство и считать себя – на веки вечные – ниже меня.

   Возможность вторая: не признавать этого выбора и считать нас, евреев, то есть сынов Израилевых, кучкой наглецов – или безумцев – и совершенно равнодушно предоставить нас самим себе и нашему бреду, пожав нам в ответ плечами.

   Но есть и третья возможность, и именно ее избрали народы, которые сталкивались с нами при жизни, когда мы суетились у них под ногами: видеть в нас посягающих на господство, узурпировавших Бога и Его создания и требующих для себя больше, чем ближний готов нам дать. В соответствии с человеческой природой из подобной оценки следует лишь один вывод: бей их, евреев, чтоб знали свое место.

   Приходится признать, что автор 32-й главы Книги Бытия не мог предугадать, что последует из его слов.¹²

Те же проблемы продолжают волновать Таммуза и в романе "Минотавр", который, как это было принято у писателей и поэтов из группы "Кнааним", весь замешан на мифологии, преимущественно еврейской, но и греческой. Этот роман выражает раздумья автора о духовном пути государства Израиль, о связи его культуры с еврейской религиозной традицией и с европейской культурой. Будучи противником религиозного образа жизни, Таммуз не мог не любить того, что на сторонний взгляд можно назвать иудейскими мифами. Ведь идеология "ханаанцев" крепко держалась за библейские истории, когда противопоставляла экстерриториальному, не укорененному ни в какой почве иудаизму полинациональную культуру Плодородного Полумесяца, а в более современном и узком смысле – культуру Средиземноморья. Лидером в этой полинациональной культуре должна была стать нация "иврим", возникшая на Земле Израиля в эпоху сионизма. Вот как писал об этом Йонатан Ратош в 1938 году:

Когда мы читаем "вот родословие Иакова", это надо понимать так: вот история царствующего племени среди потомков Авраама-иври. Когда мы читаем о споре за первенство сынов Иаковлевых, это надо понимать как спор за первенство между коленами в царствующем племени. И когда мы читаем о том, как древние племена пытаются сбросить иго Израиля и даже поработить его самого, это надо понимать так, что они пытаются бунтовать и воевать против его гегемонии среди племен и народов, ведущих происхождение от праотца Авраама и подчиняющихся Израилю Праотец Авраам был главою. Авраам-иври был тем, кому явился Всемогущий Бог и избрал его, чтобы дать ему в наследие Землю Израилеву, сделать его отцом многих народов и поставить царями его потомков, заключить с ним завет, объединяющий в себе религию и царство. ¹³

В свете сказанного невозможно не заметить, что главный герой романа "Минотавр" Александр Абрамович Абрамов является дважды потомком Авраама – и по роду (фамилии), и по отцу. Характерно, что, согласно еврейской традиции, он не является евреем, поскольку иудаизм определяет национальность по матери, зато с точки зрения "ханаанцев", он типичный "иври", рожденный на Земле Израиля и воспитанный на иврите. Этот новый израильтянин, носящий имя великого древнего завоевателя, казалось бы, как нельзя больше подходит для идеологии "Кнааним" и сионизма первой половины XX века. По происхождению Александр Абрамов – типичный "сабра". В сионистской культуре "саброй" называют уроженца страны, противопоставляя его еврейскому иммигранту, несущему в себе все физические и психические деформации галутного еврея. Однако автор, похоже, не участвует более в культе "сабры" и утверждает преемственность еврейских поколений с библейских времен через двухтысячелетнее рассеяние и вплоть до параллельного существования диаспоры и Израиля в наше время – не потому ли его герой выбирает для себя в переписке имя Франца Кафки, чье творчество и чья личность могут служить яркими антиподами душевного здоровья и победительности легендарного "сабры"?

   Еще одним alter ego главного героя является Минотавр, в первую очередь Минотавр с гравюр Пикассо 1933–1934 годов, где он предстает либо страдающим – очеловеченным, смертельно раненным быком, или слепцом, ведомым маленькой девочкой с трепещущим голубем в руках, либо – пылким возлюбленным. Все эти мотивы присутствуют в ивритском романе. Но для понимания книги важен и античный сюжет о Минотавре, чудовище с головой быка и туловищем человека, которое в одиночестве живет в Лабиринте и мстит за смерть убитого афинянами брата, пожирая афинских девушек и юношей, специально привозимых для этого на Крит.

   Тема мести всплывает в романе в связи с еще одной литературной аллюзией: среди четырех любимых книг юного Абрамова – "Михаэль Кольхаас" Клейста, повесть о том, как человек, отчаявшийся дождаться справедливости от государства, взял закон в собственные руки и стал карать тех, кто обошелся с ним не по чести. Тайный агент Абрамов тоже мстит – мстит за убитых израильтян, а может быть, и за убитых в Европе евреев, и если продлить аналогию с Клейстом, то как его герой гибнет именно потому, что государство начинает вершить справедливость, так и Таммуз, возможно, убивает своего героя в утопической иллюзии, что его государство сумеет встать на праведный путь. В это он хочет верить, несмотря на растерянность, охватившую героя после победоносной Шестидневной войны 1967 года, когда он с отчаянием понял, что у него "есть прошлое и будущее, но нет настоящего".

   Композицию романа можно назвать Теа-центрической, поскольку события излагаются кругами, стягивающимися к одному персонажу – красивой девушке по имени Теа. Напомню, что "теос" по-гречески означает "бог", а "теа" – то же, только в женской ипостаси. Тогда любовь к Тее трех мужчин можно интерпретировать как поиск божества и желание заключить с ним завет, освящающий то, чему служит каждый. О девушке читателю известно очень мало: единственная дочь своих родителей, она живет в Англии, занимается испанской литературой, "в ее христианской крови сплелось столько невероятных линий, что временами она и сама не знает толком, кто она – южанка или северянка. По отцу она принадлежала к тем еврейским семьям, которые после изгнания евреев из Испании в пятнадцатом веке нашли прибежище в Англии".

   Примечательно, что ее портрет всегда нарисован воображением поклоняющихся ей мужчин. Каждый узнает в ней образ, который давно уже владеет его воображением и соответствует его культурному идеалу. Вот как видит ее Александр: "Она получила хорошее образование она, вероятно, пела в хоре. Речь ее свидетельствовала о хорошем воспитании, одета она была со вкусом –дорого и просто, никаких безделушек цвет ее глаз – карий, глубокий, не слишком темный. Ее подбородок выдавал характер решительный и сильный, способный с легкостью отбросить все лишнее и ненужное, лицо ее говорило о максимализме, готовности к полной самоотдаче и при этом-о восторженности натуры. Чистые черты, выступающие скулы нежная бело-розовая кожа и только чуть припухлые алые губы – сочетание было безупречным". Он же называет ее божественной – "Santa, Santissima Thea". Всем трем мужчинам, ищущим близости Теи, она кажется неземной. Узнав что ее зовут Теа, влюбленный в нее Г.Р. "ощутил огромную, захлестнувшую его радость; действительность оказалась прекрасней всяких грез", хотя он способен охарактеризовать ее лишь как "девушку с черной бархатной лентой в волосах". Зато "девушкой с волосами цвета темной меди, девушкой терпких кровей древних народов, наследницей Геры и Астарты, девственной весталкой древних храмов и Шахерезадой из гарема арабских халифов" видит ее левантиец Никоc Трианда.

   Если Александр Абрамов является представителем государства Израиль, то Никос Трианада представляет в романе средиземноморскую цивилизацию: грек, родившийся в Египте, в Александрии, выросший в Бейруте и осевший в Южной Европе, говорящий по-новогречески, по-арабски и на ладино, а также знающий древние классические и европейские языки. "Сестра его поет эта мелодия соткана из еврейских канторских причитаний, с оттенками испанского фламенко, и все это вместе – как призрак древнегреческого хора из давно отзвучавших трагедий великой Эллады. Позднее он поймет: эти песни, эти мелодии слышны по всему побережью Средиземного моря. В них стон финикийских галерных рабов, налегавших на весла под бичами надсмотрщиков, трепетание пурпурных парусов египтян и обитателей Крита, Кипра и Санторини, отчаливших от родных берегов в неведомую даль, в море, ласковое и коварное, такое же, как сейчас". Средиземноморская утопия жаждет воспарить над сушей и морем Леванта и слиться с божеством, имя которому Теа. Ведь Никос узнал свое божество, наверное, так же, как некогда библейский Авраам прозрел своего Бога: "Боже, – непрерывно повторял он, – милосердный Боже. Это она. И кто догадался дать ей это имя Теа? Но она и не могла зваться по-другому"

Возможен ли этот союз? Готово ли божество, знавшее союз с древним еврейством, вступить в новый завет с Никосом, этим пророком левантийского единства, не имеющим что ответить священнику, призывающему "положить конец власти сионистов освободить от евреев Палестину"? И переезд Никоса из Иерусалима в Тель-Авив не означает ли его неспособность сделать выбор в своем отношении к древним богам и древней истории монотеизма?

   И, наконец, третьим героем романа является англичанин по имени Г. Р., олицетворяющий респектабельность и материальное благополучие современной западной цивилизации. Мне кажется, что автор зашифровал имя персонажа инициалами с намерением стереть любые национально-географические атрибуты, сделать его совершенно космополитическим. Г. Р. кладет на алтарь своего божества отличный аттестат и роскошные машины, старается привлечь Тею безукоризненными манерами и гарантированным экономическим процветанием семейного бизнеса. Но польщенная его ухаживаниями и дарами Теа видит в шикарных машинах "уродин" и "лягушек", а в сексуальном сближении с Г. Р. остается одинокой, хотя и испытывает удовлетворение и гордость оттого, что "стала настоящей женщиной". Как видно, не ему владеть ею целиком и быть полноправным партнером их союза.

Казалось бы, один Александр Абрамов может претендовать на душу Теи, однако их единению мешает его профессия: израильский тайный агент не может легализоваться в европейском обществе, женатый на Лее Александр не может завести вторую, любимую жену, как некогда праотец Иаков, взявший в жены и Лею, и Рахиль.

   Писавшие о "Минотавре" израильские критики в трактовке романа исходили из предложенной автором градации постижения музыки:

В последнее время я много думал о трех кругах музыки. В первый круг попасть несложно – для этого мне достаточно взять в руки ноты, напеть мелодию или сыграть ее на рояле. Мне становится тогда ясно, с чем я имею дело – и вот я уже внутри первого круга. Во второй я могу попасть, когда очень внимательно слушаю чье-нибудь исполнение, даже свое собственное (в случае, если играю хорошо). Но вот приходит черед третьего круга. Здесь таятся все сложности композитор готов открыть двери своего тайного убежища, своего святилища; вопрос в том, кого готов он туда пустить. Я полагаю, лишь того, кто способен своими силами проникнуть в третий круг. Если у слушателя есть достаточно силы и ума, чтобы сделать это, значит, их, композитора и слушателя, связывает некое родство, значит, они в чем-то похожи И еще мысль: центр третьего круга – не только место сокровенное и святое, но и опасное. Потому что это другой мир, мир красоты и чистоты Эта красота может оказаться смертельна.

Критики пытались увидеть в этой "теории трех кругов музыки" аналогию тяги человека к познанию мира с неистребимым желанием проникнуть в третий, внутренний круг и понять сокровенный смысл бытия. При этом три героя и три круга интерпретировались так же, как три уровня познания: "Три героя книги – это три последовательные попытки проникнуть во внутренний круг. Первый герой, Г.Р., сумел проникнуть лишь в первый круг, второй герой, Никос Трианда, сумел добраться до второго круга, он "очень хорошо понимал музыку и исполнял ее достаточно верно". Оба они понятия не имели о существовании трех кругов. Лишь третий герой, Александр Абрамов, достиг проникновения в третий круг, но не смог "выдержать всей красоты и остаться в живых", хотя не смог также и "выйти оттуда и продолжать жить в обычном мире". В третьем круге остается одна только Теа, недостижимая, тогда как попытки приблизиться к ней будут продолжаться и дальше"¹⁴.

   Мне, в свою очередь, кажется, что три круга постижения музыки в романе символизируют иерархию миров от земного мира людей до мира абсолюта. Не случайно в книге постоянно звучит музыка Моцарта, чья неоспоримая гениальность, как цитирует Таммуз из "Моцарта и Сальери", несовместна со злодейством. Александр Абрамов не может соединиться со своим божеством, со своим "гением чистой красоты", если вспомнить другое, не помянутое в книге произведение Пушкина, потому что запятнан злодейством. Почти все мужские персонажи романа живут в мире музыки, играют на музыкальных инструментах – но играют небезупречно, и если понимать это метафорически, они недостаточно чисты для музыкального совершенства. Кто занят бизнесом, как отец Александра, кто – войной, как сам Александр, а кто слишком заземлен и смешивает кухню и идею, как Никос.

   Теа – земное проявление абсолюта, и сам Александр поместил ее в "третий круг": "там будет ждать меня она – девушка или женщина с волосами цвета темной меди и медовыми глазами. Она уже давно ждет меня там, в центре третьего круга. Там и есть мое место. Не понимаю, зачем я возвращаюсь в эту реальность, живой, целый и невредимый". За несколько минут до решающей встречи прозвучит оборвавший все надежды выстрел. Но ведь и в кармане Александра Абрамова в тот момент лежал заряженный пистолет. Александр собирался впервые встретиться с Теей, как пишет автор, "лицом к.лицу" – но именно этими словами охарактеризована встреча Моисея с Богом на горе Синай. Однако и другое сказано в Писании (Исход, 33:20) "И потом сказал Он: человек не может увидеть Меня и остаться в живых".

   Разъединенностью ищущих друг друга возлюбленных Биньямин Таммуз завершает роман, который мне кажется, в частности, книгой о несбыточности мечты о новом завете между сионистским Израилем и древнееврейским Богом. Неудивительно, что нашелся возмущенный критик, обвинивший писателя в предательстве сионистских идеалов.¹⁵ Однако мне не хочется убеждать читателя в идеологической корректности романа, поскольку для меня это прежде всего художественное произведение, отражающее эстетические, этические и духовные искания своего создателя, глубоко чувствовавшего и понимавшего не только литературу, но и музыку, и пластические искусства.