Зоя Копельман. О присутствии Пушкина в ивритской литературе

«От западных морей до самых врат восточных…»
А.С. Пушкин за рубежом. К 200-летию со дня рождения.

М.: Государственный институт русского языка им. А.С. Пушкина, 1999.

Зоя Копельман (Израиль)

О присутствии Пушкина в ивритской литературе

Не знаем мыслей евреев о Пушкине ...

В. В. Розанов

Помянем добром Пушкина как одного из гениев
русского и мирового творчества и как одного из
вспомогателей нашей литературы – пусть даже
он того не знал.

Ш. Черниховский

Творчество Александра Сергеевича Пушкина было дорого деятелям культуры на иврите, знакомым с русской словесностью из первых рук. Создавая национальную светскую литературу, они сознательно черпали извне. Образцы искали и у Пушкина, однако, как заметил поэт и переводчик Шаул Черниховский, он «служил, если воспользоваться его же словами, “окном, прорубленным в Европу”, был руслом, по которому струились все многочисленные ручьи, наполнявшие мощный поток русской литературы, а также и нашу литературу <... > Но когда мы говорим о его влиянии, следует иметь в виду прежде всего не непосредственное влияние, а то, что пришло опосредованно, как влияние его последователей и преемников, как влияние русской литературы вообще»¹.

На иврите имеется немало переводов из Пушкина. Их библиография, опубликованная Шмуэлем Ляховером весной 1950 года, насчитывает 89 переводов одной только лирики, и некоторые стихотворения переводились многократно. Однако переводы эти пока не исследованы. Между тем пушкинские тексты в их ивритском воплощении были вовлечены в судьбу иной литературы и иногда в одиночку, иногда в совокупности, сыграли в ней свою роль. Настоящая статья предполагает очертить сферы присутствия Пушкина в ивритской литературе и обозначить, по мере возможности, несколько таких ролей.

* * *

Творцы ивритской беллетристики 60–70 годов XIX века – так называемые маскилим, т. е. адепты Гаскалы, или еврейского просвещения, – намеревались сделать евреев гражданами мира и надеялись, что светская литература на святом языке поможет им. Переводы, в первую очередь с немецкого, а позднее и с русского, быстро заполняли жанровые и тематические лакуны в ивритской словесности. Но кто был читателем этих переводов?

Просвещенные евреи знали Шиллера, Гете и Гейне в подлинниках и обращались к переводам как к интересным, порой поучительным опытам по развитию языка и апробации новой поэтики. У традиционного же еврея возникала не менее традиционная подозрительность к чуждым авторам: не таят ли их произведения соблазна, не подрывают ли веру?

Растопить лед читательской настороженности предполагалось путем акцентирования общих с еврейской традицией элементов. Так возник ряд приемов адоптации инокультурных произведений. «Параллельные места» (из собственных, традицией закрепленных текстов) венчали переводы в качестве эпиграфа. Применительно к Пушкину назову два примера: шестикратно перелагавшаяся на иврит «Сказка о рыбаке и рыбке», например, в превосходном переводе Аарона Любошицкого (Варшава, 1896) была легализована назиданием из Мишны (Авот, 4, 1): «Кто богат? Тот, кто доволен своей долей». Перевод «Русалки», о котором речь пойдет ниже, предваряла сентенция из того же источника (Авот, 5, 16): «Всякая любовь, зависящая от обстоятельств, проходит, когда эти обстоятельства меняются».

Стремясь оправдать пушкинские творения в глазах отцов еврейских семейств, переводчики подчеркивали их нравственно-воспитательный аспект. Показательна в этом отношении маленькая книжечка, выпущенная в Варшаве (1880): «Ложная любовь, перевод из Пушкина», где название оригинала – «Русалка» – читателю не сообщено, зато предложено предисловие переводчика, скрывшегося под раввинистическим псевдонимом Эхад ми-баалей ха-асуфот, т. е. «Один из поучающих мудро»:

Типичной для переводов прошлого века на иврит была гебраизация собственных имен, в частности героиня «Русалки» стала Шошаной, трусоватый Ваня из «Вурдалака» – Давидом, и т.п. – явление, не чуждое и русской культуре, взять хоть баллады Жуковского. Эта тенденция сохранилась в наше время только в детской литературе (Ганс и Гретель даже в новых переводах зовутся Ами и Тами).

Но несмотря на ухищрения просветителей, проблема широкого сбыта светских ивритских книг стояла по-прежнему остро и в 90-е годы XIX, и в первое десятилетие XX века. Раскупалась лишь учебная и детская литература. Проводниками русских стихов и прозы в ивритскую литературу стали хрестоматии для детей и отрочества. В них, по примеру аналогичных изданий на русском языке, стихи укорачивались и перекраивались сообразно детскому возрасту. Так, в знаменитой некогда хрестоматии Аарона Розенфельда «Ган шаашуим», т.е. «Увеселительный сад» ³, стихотворение Пушкина «Зимний вечер» было сокращено до восьми строк первой строфы, переименовано в «Зимнюю бурю» и сменило 4-стопный хорей на 4-стопный амфибрахий. Пушкинское «к нам в окошко», замыкающее пространство ветхой лачужки вокруг рассказчика и его няни, на иврите превратилось в «наши окошки» и, усиленное «кровлями наших домов», сообщило новую доверительность стихотворению, которое, умолчав о пушкинских персонажах, обращалось теперь к зимнему опыту каждого еврейского ребенка России.

В хрестоматии «Лe-маан ахайла-Нтаним», т. е. «Моим маленьким братьям. Сборник детских стихотворений, оригинальных и переделанных» (Сост. Аарон Любошицкий. Петроков, 1899) появились на иврите пушкинские «Вурдалак» и «Туча».

Под названием «Увеселительный сад» выходили и другие примечательные издания, например, первый на иврите журнал для отрочества Авраама Мордехая Пюрко (1853–1933). В эпоху, именуемую еврейским национальным возрождением, когда «десятки – может быть сотни – тысяч молодых евреев покидали традиционный ешибот и становились светскими, не зная ни одного европейского языка, ни русского, ни немецкого»⁴, «Увеселительный сад» Пюрко печатал, в числе прочего, и первые опусы эти самых юношей, чье знакомство с русской литературой только начиналось. Пушкин, видимо, занял место учителя, авторитета на литературном поприще, как явствует из стихотворения «Поэт (подобие перевода )» (№ 27, 17.08.1899, с. 3), которое каталогизировало достоинства поэта в выспреннем и устарелом даже тогда стиле:

По обыкновению Пюрко, ни имя переводчика, ни источник не указаны, но 22 строки этого сочинения воспринимаются как восторженная вариация на тему пушкинских мотивов из «Поэта», «Пророка» и «Эхо».

У Пюрко начинал и пятнадцатилетний Давид Шимонович (Шимони, 1886–1955), который позднее, в 1920 году в Варшаве, опубликовал перевод «драматических поэм» Пушкина: «Каменный гость», «Моцарт и Сальери», «Русалка». И хотя перевод Шимоновича сохранял старомодное, ашкеназское произношение иврита, то был, может быть, первый точный перевод драматургии на иврите.

Интересно, что и собственное творчество этого поэта, известного скорее любовью к Лермонтову (к 1921 году Шимонович перевел почти всю его лирику и «Героя нашего времени»), отмечено прямым влиянием Пушкина. В первую очередь, это поэма «Бе-керен зaвит», т.е. «В моем углу» (1916–1922), которую можно считать откликом на буквально понятый призыв:

Написанная от первого лица строфами, стиховой размер и чередование рифм которых повторяют строение онегинской строфы (лишь все клаузулы женские), ивритская поэма открывается словами дружеского послания, которое получил герой-рассказчик: «Эй, соня, встань и крикни к Богу иль к Сатане... но лишь не спи, не молкни...» – и повествует о странствиях героя в годы Первой мировой войны. Он видел еврейских беженцев, побывал в Петербурге, переплыв океан, очутился в Палестине и жил с сионистами-земледельцами, снова вернулся в Россию и нигде не нашел покоя от терзающих его мыслей и неудовлетворенных амбиций. Типичная для начала века ивритская поэма-путешествие у Шимоновича неожиданно оказывается путешествием мнимым, плодом воображения, созревшим «в углу». Талантливое произведение ивритского автора несет на себе явный пушкинский отпечаток: с «Евгением Онегиным» его сближают строфика, структура лирических отступлений и самоирония повествователя; реминисценцией трагедии «Пир во время чумы» воспринимается пассаж: «Есть исцеленье в грозной буре больному сердцу: когда простор взорвется гневом... когда удары грозной силы бьют по волнам, и те со стоном то в бездну канут, то взмывают».

* * *

Но вернемся в XIX век, к первым переводчикам поэзии Пушкина на иврит, вышедшим из среды просвещенных казенных раввинов ⁵. Таков Шломо Манделькерн (1846–1902), выдающийся знаток Библии и составитель конкорданции к ней, автор написанных на иврите трудов по истории России и по истории русской литературы. Он включил переводы из Пушкина в первую книгу своих стихов «Стихи языка иврит» (Лейпциг, 1882; словосочетание «язык иврит» отзывалось намеренной секуляризацией общепринятого «святой язык»), где пушкинские «Пророк» и эпиграммы «Недавно я стихами как-то свистнул» и «Как брань тебе не надоела?» стояли в одном ряду со стихами Гете, Лермонтова, Гейне и Лонгфелло. «Возвращение» в иврит созданного по 6 главе книги Исайи «Пророка» кажется естественным; выбор эпиграмм объясняется чрезвычайной популярностью этого жанра в эпоху Гаскалы.

Таков и Аарон Илиягу Пумпянский (1835–1893), чьи удостоившиеся особой читательской любви «Песни Сиона» (Вильна, 1884) помимо оригинальной поэзии содержали солидный раздел переводов, в первую очередь, из Лермонтова, но также из Пушкина, Гете, Гейне, и – что ново – из Тютчева и Некрасова. Любопытно, что стихи Пушкина претерпели более всего изменений.

Это единственные в книге нерифмованные переводы (исключение составляет «Царскосельская статуя»). «Земля и море» и «Поэт» переложены ритмической прозой. «Редеет облаков летучая гряда» поименовано «Вечерней звездой» и укорочено на три строки, вероятно, чтобы не упоминать «деву» и остаться в рамках нравственно-религиозного содержания. А в «Бесах», где каждая 8-строчная строфа уложилась в 7 строк утратившего строфическое деление перевода, хотелось бы интерпретировать метрические искажения как компенсацию: не передаваемый на иврите тех лет стиль речи ямщика отозвался в интуитивно ощущаемой переводчиком семантике народной ритмики 4-иктных тактовиков с нерифмованными женскими окончаниями.

Не исключено, однако, что переводчик принес форму в жертву содержанию из пиетета перед пушкинским гением. Об отношении к Пушкину ивритских литераторов свидетельствует письмо младшего современника А. Пумпянского, поэта Мордехая Цви Мане (1859–1886):

В 1884 году М. Ц. Мане опубликовал вольный перевод первой части статьи В. Г. Белинского «Стихотворения М. Лермонтова» от 1841 года, расширив ее собственными рассуждениями, а также стихами ивритских поэтов и дополнительными поэтическими фрагментами из Гете, Шиллера, Гейне, Некрасова⁶. Так, при невольном посредничестве Белинского, на иврите впервые появились строки из «Моцарта и Сальери», из «Евгения Онегина» («Все волновало нежный ум»), из стихотворения «Поэт и толпа» и полностью «Эхо», «Поэт», «Муза» – немного наивные переложения сюжета и отдельных образов с поэтического языка Пушкина на поэтический язык Мане, где традиционные библеизмы перемежаются задушевными признаниями сентиментального романтика.

Переложения из Пушкина находим и у неизвестных провинциальных авторов. Например, Яков Вольф Зиман из Шедлица опубликовал перевод стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных» под названием «Раздумье». Эмоционально перевод близок оригиналу и выражает нехарактерное для еврейской поэтической традиции примирение с неумолимым временем⁷. Исповедальный тон пушкинских стихов еще усилен небольшим, казалось бы, отклонением. Пушкинская строка «мне время тлеть, тебе цвести» именно евреем должна бы читаться как парафраз библейского «время рождаться и время умирать, время насаждать и время вырывать посаженное» (Екклесиаст, 3:2; так будет в переводе Фришмана). Но Я.В. Зиман подтекста не замечает либо не хочет вводить в свой перевод; избегая отвлеченного философствования, он акцентирует личную ноту – тенденция, характерная для перехода от рационализма Гаскалы к романтизму.

Тот же сдвиг наблюдается в другом, более раннем переводе этого пушкинского стихотворения, переводе, судьба которого составляет особый сюжет. Он появился за подписью «Г-н» 6 июля 1861 года в выходившем в Вильне литературном журнале «Га-Кармель» и позднее был включен в посмертное собрание сочинений классика Гаскалы, поэта Иегуды Лейба Гордона (том переводов вышел в 1934 г.), постоянного автора «Га-Кармеля». Библиограф Ш. Ляховер оспорил атрибуцию на том основании, что Гордон подписывал свои переводы «И-Г-н», и предложил считать переводчиком Иону Герштейна⁸, – мнение, как мне представляется, справедливое, но не повлиявшее на переиздания текста.

С друтой стороны, в 1897 году четыре первые строфы этого перевода попали в двухтомник М. Ц. Мане как «обнаруженные в рукописях покойного поэта». Помета под приписанным Мане текстом: «Радошковичи, 1886» – позволяет восстановить события. Безнадежно больной чахоткой, доживавший под родительским кровом последние отпущенные ему месяцы, 26-летний ивритский поэт записал на листках дневника любимые и в переводе пушкинские строки. Он писал, вероятно, по памяти, так как несколько слов претерпели синонимическую замену, и остановился там, где мечты и гаданья Пушкина разошлись с его судьбой: не ему «провождать годины», и он наверное знает, какое кладбище «примет его охладелый прах».

Ивритская пушкиниана XIX века завершилась первым сборником пушкинской поэзии. «В канун празднования столетия со дня рождения Пушкина евреи Петербурга, члены “Общества для распространения просвещения между евреями в России”, поручили Давиду Фришману подготовить какие-нибудь переводы, чтобы издать небольшую книжку стихотворений Пушкина на иврите и, таким образом, внести вклад евреев в праздник русской литературы... Фришман и впрямь перевел несколько стихотворений, в том числе наиболее известные («Памятник», «Пророк», «Поэт», «Брожу ли я вдоль улиц шумных», «Утопленник», «Бесы»), но в этих переводах пропала сила пушкинского стиха; пышный библейский стиль Фришмана не был приспособлен для того, чтобы в полной мере передать живую и естественную поэзию Пушкина»⁹.

На обложке и на титуле сборника на иврите и по-русски отпечатаны приличествующие его появлению строки: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык»; далее – гравированный портрет поэта и пространный очерк его жизни, составленный Иегудой Лейбом. Каценельсоном. Обращаясь к еврейскому читателю, Каценельсон, как и следовало ожидать, подчеркивает «почти братское родство между духом поэта и духом нашего народа, – оптимизм, проникающий все его стихи и все, им написанное»¹⁰.

Сборник переводов Фришмана, тем не менее, не вызвал читательского резонанса – ни добрых отзывов критики, ни цитирования, хотя в нем есть, пожалуй, и явные удачи. Четверть века спустя причины неуспеха определил как общую закономерность поэт и переводчик следующего поколения Яков Фихман: «Пока литература переживает пору младенчества, совершенный перевод почти невозможен. Ее язык еще не развился для передачи нюансов чужого языка. Так же и народ не развит и не подготовлен воспринять чужое произведение в его чистом виде. На устах примитивного народа оно изменяется до неузнаваемости: отпечаток характера этого народа, его религии и языка так силен, что перевод перестает быть переводом»¹¹.

Счесть евреев в XIX веке примитивным народом вряд ли возможно, как не стоит и отвергать, вслед за Фихманом, чуть не все выполненные тогда поэтические переводы на иврит, зато на примере пушкинского сборника полезно проследить некоторые их общие черты. Во-первых, все пушкинские размеры обернулись у Фришмана амфибрахиями, любимым тогда метром ивритской поэзии, которая освоила силлабо-тонические размеры лишь в последней трети прошлого столетия. Во-вторых, рифмы в переводах – женские; до 1890-х годов так писали практически все, ибо это было удобно при нормативном ударении ашкеназского иврита на предпоследнем слоге. Мужская рифма и разнообразие метрики пришли в ивритскую поэзию из европейской, не в последнюю очередь русской, и здесь важен вклад X. Н. Бялика.

Формальные отличия переводов от оригинала нарушили тесноту стихового ряда. При переходе с русского на иврит число слогов всегда сокращается, а замена 4-стопных двусложников амфибрахием еще добавила каждому стиху как минимум четыре метрические позиции. Вот и пришлось Фришману заполнять строки посторонними по отношению к подлиннику словами, которые проявили себя следующими типологическими функциями:

– развернули поэтические эллипсы, например: вместо «колокольчик дин-дин-дин» - «язык звенящего колокольчика выговаривает дин-дин-дин»;

– спровоцировали наращение текста как бы недостающими деталями: вместо «на почве, зноем раскаленной», в переводе читаем: «на почве, зноем раскаленной, где все живое гибнет»;

– перегрузили переводы допустимыми в языке Библии, но уже в 1880-е годы осужденными критикой плеоназмами: вместо «и тленья убежит» – «и не исчезнет, и не прейдет» (при этом имитацию библейской тавтологии у Пушкина «народы казнию казнил» переводчик, видимо, не заметил).

* * *

В первую половину XX века еврейскую литературу в Палестине создавали по преимуществу российские евреи. Литераторы еврейского «национального очага», а позднее – государства стремились непременно передать Пушкина в наследство новым ивритоязычным поколениям. Творя иную духовность, они очертили в ней некую пушкинскую нишу, постоянно пополняемую переводами, статьями, очерками и сообщениями о самых свежих достижениях российских исследователей.

Пушкинские даты отличались особым сгущением публикаций о Пушкине, а 1937 год стал прямо-таки годом русского поэта. Газеты и журналы печатали новые и старые переводы стихов (мною обнаружено 23 публикации), биографические очерки и размышления местных авторов над феноменом Пушкина (не менее 14). Почти одновременно увидели свет два полных перевода «Евгения Онегина»: в Иерусалиме перевод Авраама Левинсона (1891–1955), а в Тель-Авиве – Авраама Шлионского (1900–1973). Перевод последнего вошел в классику ивритской литературы¹² и снискал переводчику славу не меньшую, чем самостоятельное творчество, уже в те годы выдвинувшее Шлионского в общепризнанные литературные лидеры. Переводы различались прежде всего языком. Простой и доступный язык Левинсона почти прозаическим образом укладывался в метрику онегинской строфы. Язык Шлионского сверкал и переливался искрометными находками, неожиданным сопряжением старых фразеологизмов и неологизмов, покорял читателя удивительной мелодической верностью русскому оригиналу. Однако для реального израильтянина сегодня, думаю, пришлось бы доступности ради освежить редакторской правкой перевод Левинсона, а перевод Шлионского предоставить смаковать ценителям. Предупреждая обвинения в скептицизме, напомню слова знаменитого критика и одного из первых историков новой ивритской литературы И. Клаузнера: «На иврите вышли два перевода этой поэмы <”Евгений Онегин”>: А. Левинсона и А. Шлионского. Однако я опасаюсь, что поймет эту русскую поэму только – русский еврей»¹³.

Многие из написанных на иврите работ о Пушкине касаются щекотливого вопроса о его отношении к евреям. Тяжба евреев с Пушкиным оформилась, по-видимому, в 1880 году, когда Комитет «Общества для распространения просвещения между евреями в России» отказался послать своих представителей в Москву на пушкинские торжества. Единственным членом Комитета, выступившим против этого решения, был востоковед А.Я. Гаркави, который заявил о наднациональной гуманитарной ценности пушкинского творчества.

С тех пор ивритские авторы, пишущие о Пушкине и евреях, очевидным образом делятся на два лагеря. В статьях апологетического характера превалирует восхищение художественным гением Пушкина, а его «антисемитские» высказывания квалифицируются как языковые клише среды и эпохи. Довод один: откуда Пушкину знать евреев? уж верно ему не случалось водить с ними знакомство. Тут же подчеркивается, что к народу Библии поэт относился почтительно («Когда владыка ассирийский…») и к еврейскому бытию – сочувственно («В еврейской хижине лампада...»). Апологетический лагерь составляют, как правило, поэты, писатели и люди, интимно с литературой связанные: Д. Фришман, Буки бен-Иогли <И.Л. Каценельсон>, И.Л. Клаузнер, А. Левинсон и др. Ш. Черниховский даже рассказал об одном еврее, с которым Пушкин общался лично¹⁴.

В другом, относительно малочисленном, лагере оказываются журналисты и исследователи культурных аспектов жизни еврейского общества: Б.Ц. Кац, И. Клинов, Ш. Брайман и др. Они предъявляют Пушкину суровый счет: как друживший с декабристами, восславивший свободу поэт остался «глух и слеп» к недоле еврейского народа?! Эти авторы цитируют нелестные для евреев строки из произведений и дневников поэта, упрекают его за сказанное и за несказанное, например, за отсутствие хоть какой-либо записи об учиненном греками в 1821 году в Одессе погроме, и подводят итог: «Все еврейские фрагменты у Пушкина безжизненны, насквозь литературны, и только очень пристрастный почитатель может на их основании доказать отсутствие у Пушкина отрицательного отношения к евреям»¹⁵.

Однако есть работы, где личность Пушкина и его творчество служат объектом вдумчивых исследований, а вопрос о евреях не затрагивается вовсе. Таковы четыре эссе Леи Гольдберг (1911–1970): «Образ Пушкина», «О “Евгении Онегине”», «”Моцарт и Сальери” Пушкина», «О “Каменном госте” Пушкина». Она не раз отмечала, что неиссякающий поток обращений русских и советских поэтов к Пушкину доказывает его уникальность в ряду писателей России¹⁶.

С возникновением Государства Израиль заявило о себе новое поколение поэтов, для которых Пушкин был лишь одним из переведенных классиков. В конце 1960-х годов в Израиле начался бунт против «русской поэтической триады»: четкого метра, рифмованного стиха и оппозиции «поэт и чернь». Об этой войне литературных норм можно судить по такому, например, выступлению:

В гуще израильской литературной полемики 60-х внезапно оказался именно Пушкин. Републикации и новые переводы из Пушкина служили оружием против новаций. Так, в новосозданном ежегоднике писательской организации «Маасеф», где редакторы обещали печатать произведения, «выражающие наше время и освещающие путь развития нашей литературы», появились первые пятнадцать октав «Домика в Коломне»¹⁸. Рассуждения Пушкина о стихотворном языке, о старении размеров и стилей были призваны показать израильскому читателю, что нападки на старые нормы стихосложения не новы, тогда как сами нормы пережили и критику, и критиков.

Там же увидели свет «Медный всадник» в переводе Й. Лихтенбаума (1966) и эссе коллеги и биографа Шлионского A.Б. Яффе о литературных воплощениях Дон Жуана (1967), где анализ пушкинских героев опирался на обильные цитаты из «Каменного гостя», «Евгения Онегина», «Графа Нулина» по свежеизданному тому переводов Шлионского «Пушкин: поэзия».

Интересно, что за прежнюю поэтику вступалась и молодежь, и снова – с помощью Пушкина. 25 мая 1966 года на сцене «Народного дома» в Иерусалиме студенты сыграли «Скупого рыцаря», «Русалку» и «Каменного гостя» в переводах Шлионского. Буклет-программа среди прочего содержала эссе Т.С. Элиота о достоинствах стихотворной драмы. Если вспомнить, что в Израиле Т.С. Элиот был излюбленным авторитетом сторонников свободного ритма, что идеолог оглядки на английские и немецкие образцы в ивритской поэзии Натан Зах противопоставлял поэтику Т.С. Элиота русскому стихосложению, станет понятна радость поклонников Пушкина, именно у Элиота отыскавших необходимые контрдоводы.

Присутствие русского поэта ощутимо и в вокальном репертуаре на иврите. Упомяну хотя бы два разновременных случая. Изданный в 1912 году сборник пьес для любительского музицирования, куда вошли переведенные Ш. Черниховским арии и хоры из произведений русских композиторов: Глинки, Мусоргского, Рубинштейна и среди них фрагмент из «Руслана и Людмилы» ¹⁹, и либретто оперы «Борис Годунов», перевод которого в 1990 году был вызван возобновлением постановок Израильской Оперы, – текст, хоть и Мусоргским написанный, а по Пушкину²⁰.

Переводы поэзии Пушкина появлялись в разные годы и по разным поводам. Одни и те же произведения переводились помногу раз – не по просьбе читателя, но по воле переводчиков. Когда-то творчество русского поэта обсуждалось в школе, теперь пушкинские строки возникают в ивритских художественных текстах как реалии первой, второй или третьей алии²¹. А прозу Пушкина, как кажется, пока переводил один человек – Менахем Залман Вольфовский²². В 1936 году вышла «Капитанская дочка», а в 1951 – увесистый том «Романов и рассказов», переиздававшийся частями в 1964 и 1965 годах. Были еще курьезные переиздания «Арапа Петра Великого» и «Пиковой дамы» в солдатской серии «Библиотека вещмешка» («Сифрият ха-тармиль», 1974,1983). Маленькие – в осьмушку – томики стереотипно заявляют о себе на задней стороне мягкой обложки: «Лучшие в мире истории лучших писателей. Рассказы о любви, таинственные, остросюжетные и приключенческие истории. Героические и фантастические повести». В таком контексте «Пиковая дама» как будто не требует комментариев, а второе произведение подается как рассказ «о жизни и любви деда писателя». Поскольку в Израиле армейскую службу проходят все юноши и девушки, можно смело заключить, что израильская молодежь и впрямь видится редакторам серии шагающей с Пушкиным по жизни.

Особняком стоит в ивритской литературе двойник «Медного всадника» – поэма «Делатор», написанная на злобу дня в 1930 году Хаимом Ленским²³. Революция застала его в Вильно. Поверив в социализм, он в 1923 году нелегально перешел границу и за незаконное проникновение в Россию попал в заключение, бежал и нелегально жил в Ленинграде с 1926 по 1934 год, до повторного ареста. Город Петра предстает в его отчасти автобиографической поэме апофеозом тоталитаризма, герой – спасающийся от милиции и от толпы преследователей Иосиф. Недолгую передышку дает беглецу бунт закованной «в гранитные кандалы» Невы, но, нечаянно оказавшись пред Медным Всадником, Иосиф принимает простертую руку кумира за желание выдать его милиционерам, клеймит царя «делатором» (так евреи «называли информатора, державшего под контролем все проявления социальной активности и сообщавшего о них римским властям»²⁴) и , наконец, сходит с ума.

Xаим Ленский инкрустировал в поэме многие черты пушкинского текста – композицию, ямбический размер, описание наводнения, на сей раз 23 сентября 1924 года, адмиралтейскую иглу, непринужденные обращения автора к читателю. Но в ивритском произведении не нашлось места высокому, а потому исчез главный конфликт, и поэма травестировалась в сатиру.

* * *

Было бы несправедливо умолчать об израильском пушкиноведении на русском языке, в первую очередь, на кафедре славистики Еврейского университета в Иерусалиме. Эта десятилетиями разрабатываемая сфера исследований отразилось в многочисленных статьях в научной периодике, в книгах С. Шварцбанда «Логика художественного поиска A.C. Пушкина» и «История Повестей Белкина», и наконец, в «Пушкинском сборнике. Выпуск 1». Однако обзор этой области не в моей компетенции.

Примечания

¹ Черниховский Ш. Пушкин бе-мехицатену (Пушкин среди нас) // Приложение к газете «Давар». 19.2.1937 (иврит).

²Эхад ми-баалей ха-асуфот. Ахава нихзева (Ложная любовь). Принято считать, что автор перевода литератор, палестинофил Хаим Элиззер Мушкат (1851–1916).

³ Аарон Розенфелъд (1846–1916) всю жизнь посвятил еврейскому образованию на Украине, в последние годы был казенным раввином в местечке Бахмут. Его «Увеселительный сад» вышел в Варшаве, 1880, впоследствии пополнился до двух томов общим объемом около 400 страниц и выдержал по меньшей мере восемь изданий.

⁴ М. Brinker. Nietzsche's Influence on Hebrew Writers of the Russian Empire // Nietzsche and Soviet Culture. Cambridge University Press. 1994. P. 394. Ешибот – религиозное училище.

⁵ Казенный раввин – в 1867–1917 гг. выборная должность в еврейских общинах Российской империи; утверждался губернскими властями. Нередко казенные раввины пытались внедрить просвещение в еврейские массы.

⁶ M.Ц. Мане жил тогда в Петербурге, учился живописи в Академии художеств и усиленно читал русскую и немецкую литературу, в первую очередь стихи. Цитированное письмо по времени совпадает с работой над статьей «Об искусстве поэзии и изящной словесности». МанеM.Ц.Коль китвей (Собрание сочинений). Варшава. 1897. Письмо 87, т. 2, с.193–194.

⁷ Зиман Я.В. Хагут (Раздумье) // Ха-ницаним. Еврейский Литературный Сборник. Варшава, 1894. С. 131–132. Выбранное переводчиком название могло бы отсылать к средневековой философской лирике раздумий, где время традиционно представлено злокозненным противником, а поэт требует от читателя отвоевать остаток дней не ради суетных желаний, но ради праведной жизни и изучения Торы, – вывод, подсказанный Екклесиастом.

⁸Иона Герштейн (1827–1891), как и его друг и соратник И.Л. Гордон (1830–1892), жил тогда в Вильне. Будучи казенным раввином, он много споспешествовал еврейскому образованию в городе и губернии и ради культурной русификации евреев перевел на русский язык Пятикнижие; активно участвовал в журнале на иврите «Га-Кармель».

⁹ Горен Н. <Гринблат>. Пушкин – акевот хашпаато ба-сифрут ха-иврит (Пушкин – следы его влияния в ивритской литературе) // Ха-арец, 19.02.1937.

Давид Фришман (1859–1922) – критик, поэт, прозаик и переводчик; считался тогда arbiter elegantiarum ивритской литературы.

«Общество для распространения просвещения между евреями России» – крупнейшая культурно-просветительская организация российских евреев; учреждено в 1863 г. Способствовало «распространению между евреями знания русского языка» и изданию переводов.

¹⁰ И.Л. Каценельсон (1846–1917) – врач, писатель, ученый, один из главных редакторов Еврейской энциклопедии (1908–1913).

В творчестве Пушкина Каценельсон позитивно оценивает реализм и негативно – романтизм («умочный», «из воображения») и классицизм («возродивший античных богов на посмешище, когда в них никто не верит»). Здесь опять следует сопоставление с еврейской культурой: «Наша новая литература, к чести ее будь сказано, не имеет ничего общего с ложноклассической поэзией. От пут язычества мы освобождены с глубокой древности, ибо так наказал нам наш Законоучитель: имени других богов не упоминайте; да не слышится оно из уст твоих». Критик не мог предвидеть, что в 1900 году выйдет второй поэтический сборник Ш. Черниховского «Хезйонот у-мангинот» («Видения и напевы»), со стихами «Перед статуей Аполлона» и «Деянира».

¹¹ Фихман Я. Аль ха-тиргумим (О переводах) // Гаткуфа. 1921. №16. С. 418.

¹² О переводе Шлионского см.: Белов А. А. Шлионский – переводчик «Евгения Онегина» // Мастерство перевода, 1964. Москва. 1965. С.304–326. Котляр Г. Авраам Шлионский – переводчик русской литературы на иврит // Евреи в культуре Русского Зарубежья. Т. 4. Иерусалим, 1996. С. 369–366. Копельман З. Авраам Шлионский – переводчик русской литературы // Там же. С. 366–371. В последней статье, в библиографическом указателе дан список выполненных Шлионским переводов из Пушкина.

¹³ Клаузнер И. Александр Пушкин – солнце русской литературы. Лекция в Еврейском университете в Иерусалиме к 100-летию со дня смерти в июне 1937 года (иврит) // Йосеф Клознер. Ми-шней оламот. Иерусалим, 1944. С.69 (отредактированная версия лекции; первую версию см.: «Мознаим», 1937. С. 581–591.)

¹⁴ Имя этого еврея, видимо, не знакомо русскому литературоведению, поэтому переведу рассказ о нем без сокращений:

«Со слов юриста Г-мана мне известно, что Пушкин водил дружбу с евреем по имени Левинтон (дед Г-мана по матери), который был тогда начальником над 24 колониями болгар, чиновником канцелярии Баркова. Этот Левинтон был единственным европейцем в той стороне, знал европейские языки, был вхож в дома неевреев, с которыми у него были задушевные отношения. В свое время слыл «великим эпикоресом», курил по субботам и т.п. Однако, несмотря на занимаемое положение, тот Левинтон до того был тесно связан с еврейской средой, что его внук, сейчас 86-летний, прекрасно помнит, как веселились на Симхат-Тору, как дети стояли против старосты синагоги, а тот кричал: «Божье стадо, Божье стадо!» Они же блеяли в ответ. Когда Г-ман был учеником гимназии (лет десяти примерно) и, находясь в Кишиневе, взбирался на гору Инзова, еще сохранились на горе два здания, в одном из которых жил Инзов, и там были комнаты Пушкина; дед показывал ему дом, где жил Пушкин, показывал надписи на стенах, только уже нельзя было разобрать, что там написано. И еще дед рассказывал ему, что прежде у подножия горы стояли табором цыгане, и однажды, при луне, он (молод тогда был) и Пушкин провели там целую ночь, переходя из шатра в шатер. И в одном шатре Пушкин встретился с юной красавицей, тонкой и стройной, и влюбился в нее».

Ниже Черниховский добавляет: «Один видный пушкинист говорил мне, что и в самом деле видел в записках Пушкина фамилию Левинтон, и даже обещал сообщить, где и когда она встречается, но, к сожалению, я по сей день не получил ответа» (см.: Черниховский Ш. Пушкин бе-мехицатену // Приложение к «Давар». 19.02.1937. С. 1–2. )

…эпикорес (вероотступник) – так называют еврея, вольно относящегося к требованиям религиозной традиции;

...видный пушкинист – может быть, В.Ф. Ходасевич, с которым Черниховского связывали дружеские отношения и памяти которого он посвятил прочувствованную статью в газете «Ха-арец», 30.6.1939. С. 9–10 (см. Черниховский Ш. Трагический поэт. В кн.: Вл. Ходасевич. Из еврейских поэтов. М.–Иерус.: Гешарим – Мосты культуры, 1998. С. 89–92).

¹⁵ Клинов И. Бе-доротав («<Праведник> в поколении своем»). «Ха-арец», 19.02.1937. С.

10. Исайя Клинов (1890–1963) – журналист, сионистский деятель, в 1933–1939 гг. – постоянный обозреватель газеты «Ха-арец».

¹⁶ Гольдберг Л. Ха-сифрут ха-русит ба-меа ха-тша эсрэ» / «Русская литература XIX века». 1968. С. 11–66. Леа Гольдберг (1911–1970) – ивритская поэтесса, переводчица, критик; заведовала кафедрой сравнительного литературоведения в Еврейском университете в Иерусалиме.

¹⁷ Лихтенбом Й. Би-тхума шель сифрут (В области литературы). Тель-Авив. 1962. С.34. Йосеф Лихтенбаум (1895–1968) – поэт и литературный критик, много переводил с польского и русского языков. В 1966 году выпустил на иврите «Стихи и поэмы» М. Ю. Лермонтова. Перевел «Вновь я посетил...» Пушкина, которое полагал одним из источников стихотворения Бялика «Перед книжным шкафом» (см. об этом его статью «Хашпаот бе-шират Бялик» в указанной книге; русский перевод стихотворения см., напр. Бялик X.Н. Стихи и поэмы. Иерусалим: Библиотека-Алия. 1994. С. 127–130.)

¹⁸Аарони А. Байт бе-Коломна // Маасеф. 1960. № 1. С. 521–532. Уроженец Одессы (р. 1923), Арье Аарони живет в Палестине с 1931 года; выучив русский уже после войны, он переводил поэзию, в частности «Облако в штанах» Маяковского (1960), «Анну Снегину» Есенина (1966). Полностью в его переводе на иврит «Домик в Коломне», «Гаврилиада» и «Граф Нулин» вышли в сборнике: Пушкин А. «Три поэмы» (1962).

¹⁹ Ковец негинот бишвиль ха-мишпаха у-вишвиль бейт-ха-сефер (Сборник музыкальных пьес для семьи и школы), 4-е изд. Петербург; Берлин. 1914.

²⁰ Голомб Х. Борис Годунов (либретто). Тель-Авив, 1990.

²¹ Алия – волна переселения евреев в Палестину из какой-либо одной страны; здесь речь о первой (1882–1903), второй (1904–1914) и третьей (1919–1923) алиях, состоявших в основном, из выходцев из бывшей Российской империи.

²² М.З. Вольфовский (1893, Сураж, Черниговской губ., – 1976, Тель-Авив) – поэт и прозаик, переводил на иврит с русского, немецкого и английского, в частности, повести Тургенева, «Воскресенье» Л.Н. Толстого и некоторые романы Ф.М. Достоевского.

²³ Х. Ленский (Штейнсон; род. В Белоруссии, 1905–1943?) – ивритский поэт в СССР, чьи произведения печатались в Палестине. Многие годы провел в лагерях, где и погиб.

²⁴ Маркус P., Кoxeн Г., Галкин А. Три великие эпохи в истории еврейского народа. Иерусалим: Библиотека-Алия. 1991. С. 140.