Опубликовано в журнале: Вестник Еврейского Университета, № 4 (22), 2000.

Зоя Копельман
  (Еврейский университет в Иерусалиме, Институт иудаики)

КОММЕНТАРИЙ К ОДНОМУ ПИСЬМУ М.О. ГЕРШЕНЗОНА, ИЛИ СНОВА О СУДЬБАХ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА

В известном письме к родным М.О. Гершензон сообщал о встрече с еврейским поэтом Хаимом Нахманом Бяликом и охарактеризовал его более, чем восторженно. Для удобства читателя процитирую соответствующие строки:

«…Вчера вечером Яффе привез к нам Бялика; была еще только жена Яффе. Они просидели часа три. Итак скажу: много я видел замечательных людей, но такого большого, как Бялик, еще не было за нашим столом. Маруся говорит, что из такого теста могли быть разве Кант или Шекспир. Он так удивительно глубокомысленно умен, и в своем мышлении так существен, конкретен, что по сравнению с ним наше мышление как-то беспочвенно и воздушно. И потому же, конечно, он с вида, по манерам, прост совершенно, точно приказчик. Говорит самым простым тоном, и когда вслушаешься, ты слышишь нарастающую стальную крепость мысли, отчетливость и поэтичность русских слов, а в узеньких глазках – острый ум. <…> По сравнению с ним и Вяч[еслав] Иванов, и Сологуб, и А[ндрей]Белый – дети, легкомысленно играющие в жизнь, в поэзию, в мышление…»¹

Мне уже доводилось писать об этом знакомстве и о недоуменной реакции гершензоновского окружения на гипертрофированную, как казалось, оценку². Однако лишь теперь можно судить, о чем говорили в апрельский вечер 1917 г. Гершензон и Бялик.

Подробная запись их беседы была сделана на следующий день упомянутой в письме «женой Яффе» Фридой и хранится в архиве Дома-музея Х.Н.Бялика в Тель-Авиве. Ниже я публикую этот документ, написанный от руки по-русски. О Фриде Яффе, в девичестве Каплан, и ее муже, видном сионистском деятеле, поборнике культуры на иврите, поэте и переводчике Льве Борисовиче [Лейбе] Яффе я подробно рассказала при публикации фрагментов из мемуаров Фриды³. Здесь уместно добавить, что, готовя в 1917 г. в Москве «Еврейскую Антологию»⁴, Л. Яффе заказал Бялику вступительный исторический очерк об ивритской поэзии⁵, который должен был предварять стихи и дополнять разъяснения редактора по поводу состава сборника. Несмотря на прекрасный русский язык Бялика, что неоспоримо явствует из его эпистолярного наследия, Яффе предлагал ему писать на иврите. Но Бялик, как это часто с ним случалось, не собрался, и книгу украсило лишь предисловие Гершензона.

Имя историка русской культуры М.О.Гершензона отчасти принадлежит и еврейской культуре⁶. В этой связи вспоминаются не только его сугубо «еврейские» работы⁷, но и размышления на национальную тему в «Переписке из двух углов»⁸. Позиция Гершензона известна: еврейство движется по оси времени из состояния с максимально детерминированными национальными внешними и внутренними чертами к состоянию полного освобождения от всех этих черт, «по пути к свободе и до свободы»⁹. Анализируя Библию и еврейскую историю, он приходил к выводу, что «для достижения этой цели религия предлагает два средства: во-первых, держать свое сознание космически открытым, не замыкать его человеческой окружностью; во-вторых, в человеческом круге держать свое сознание социально открытым, не замыкать его личной окружностью»¹⁰.

Разговор Гершензона с Бяликом, несмотря на общность национальных корней обоих собеседников, иллюстрирует два полярных взгляда на судьбу еврейского народа, которые, в сущности, структурируется почти геометрическим противопоставлением еврейского циклического мышления и луча метаисторической эволюции. Если отвлечься, как это делает Бялик, от Творения и Избавления, как конечных точек исторического развития, вся внутренняя протяженность временного континиума есть вечные уходы евреев от Торы, страдания за отступничество и возвращения, как это наглядно иллюстрирует библейская книга Судей, а позднее – раввинская практика объединения вокруг одной даты нескольких разновременных исторических событий, например, трагических: «Пять бедствий постигли наших предков 17 таммуза и пять – 9 ава»¹¹. Традиция закрепила метаисторическое видение в литургическом календаре, в котором все новые драмы получали архетипальную интерпретацию, теряя неповторимость исторического факта. Гершензон же разрабатывает свой миф, согласно которому еврейский народ последовательно и необратимо проходит ряд стадий на пути к всепоглощающей трансцендентальной духовности.

Запись публикуемой беседы показывает, что мысли о судьбах еврейского народа занимали и оформлялись в сознании Гершензона задолго до выхода одноименной работы, и не исключено, что полемика с Бяликом стимулировала их.

Встреча 23 апреля 1917 г. оставила положительный след в памяти всех ее участников. Гершензон изложил свои впечатления в письме. Фрида поспешила поточнее зафиксировать беседу. Лейб Яффе, переехавший в 1920 г. в Палестину, попытался закрепить место  Гершензона в еврейском мире анонсом готовящейся к выходу книги «Ключ веры», который появился на страницах иллюстрированного литературного журнала «Ха-хаим», выходившего в 1922 г. в Иерусалиме¹². Бялик, живя в Тель-Авиве, хранил письмо одесского знакомца, который 20 февраля 1927 г. с радостью уведомлял поэта о выходе Гершензоновых «Писем к брату» и слал соответствующую выписку ¹³.

О Гершензоне на иврите почти не писали. Лишь в 1943 г. к 70-летию со дня рождения Бялика (1873-1934) на страницах палестинской «Работницы» была опубликована статья Тамар Дольжанской «Гершензон и Бялик»¹⁴. Впрочем, имя еврейского поэта кажется здесь только поводом к раздумью о том, кто владел  мыслями автора в молодости. Дольжанская кратко пересказывает биографию Гершензона, цитирует письмо о Бялике и высказанные в печати суждения Гершензона о его поэзии. Однако более всего ее интересуют «муки блудного сына своего народа», который языком метафизики убеждал, как  пагубна для творчества и для истории внутренняя национальная ангажированность, и все-таки, как Дольжанская полагает, не смог окончательно от этой национальной ответственности освободиться.

«24 апреля 1917 г. Москва¹⁵.

Вчера мы провели необыкновенный вечер с Х.Н. Бяликом. Он теперь гостит в Москве. Читал интересный доклад в Политехническом музее¹⁶. На днях в одном частном доме ему устроили банкет-вечер. Были представители всего еврейского общества, искусств и науки – среди них Фришман¹⁷, Ан-ский¹⁸, Д.С. Шор¹⁹, Пастернак²⁰, вся журналистика и немало представителей «4-го искусства», как их назвал Бялик, «художников наживы».

          Шор играл Баха и Бетховена, Ан-ский произнес чисто сионистскую речь, другие славили Бялика на все лады. Бялик ответил шутливой речью. Когда он говорит, он хорошеет и весь искрится юмором. Его тема была та, что «нехорошо поэту зарабатывать свой хлеб писательством». Писать нужно только изредка и только то, что не дает покоя, а посему «да здравствует четвертое искусство».

          Когда мы ночью проезжали мимо Кремля и по пустым улицам Москвы, у булочных и мясных лавок уже стояли «хвосты». В городе неспокойно. В атмосфере чувствуется междоусобная война; на днях удалось кое-как предотвратить ее, благодаря соглашению между министрами временного правительства и Советами. И в такое тревожное время особенно хочется зафиксировать спокойный философский разговор двух мыслителей. Жаль, что я не могла стенографировать.

          Бялик пришел к нам часов в 6, сидел до ужина, а после ужина мы повели его к Михаилу Осиповичу Гершензону. Они оба одесситы²¹, но познакомились только вчера и здесь, в Москве. Разговор недолго держался на войне, революции и других современных темах, их обоих больше интересовали судьбы еврейского народа, от которого так отдалился Гершензон, хотя и страдал из-за своего еврейства. Кафедру по русской словесности в ту пору он не мог получить.

          Бялик: Евреи уже не раз завершили свой исторический путь по окружности: исход и возвращение в Палестину. Первый раз это было в доисторические времена: Авраам вернулся в землю Канаанейскую, которая когда-то уже принадлежала его племени²². Еврейский народ созревал на своей родине, как плод на дереве, а когда он наливался и падал, тогда он падал «по ту сторону забора»²³, в чужой сад, уходил в чужие земли. Этой чужбине он дарил свою культуру и свои идеи – в первом случае, монотеизм. А когда плод был съеден, зерна снова попали в почву палестинскую и снова дали ростки. За вторым изгнанием последовало второе возвращение – Исход из Египта при Моисее и дарование Пятикнижия и 10 заповедей. Наконец, Вавилонское пленение, третье возвращение; его плод – христианство.

          Теперь в изгнании евреи исчерпывают себя до дна. Следующее возвращение в Палестину принесет и новое мессианство. Нас не устрашит и новое очередное изгнание. В этом судьба, «миф» еврейского народа: оплодотворение чужих народов идеями, теми соками, которыми еврейский народ был напоен у себя на родине²⁴.

          В сущности, это участь не одного еврейского народа, таковы были и другие древние носители культуры, таковы теперь англичане, например. Как паук сидит в центре своей паутины, так и метрополия распространяет свое влияние на периферию чужих, завоеванных его мечом или духом стран. Символика изгнания и родины, оседлости и скитальчества идет через все еврейские обычаи и письменность: «Каин и Авель»²⁵, обычаи «шатнес»²⁶, праздник Пасхи – который символизирует начало посева и «исход» из Египта, праздник «шовуот» – жатва для оседлых и стрижка овец для кочевых etc. etc.

          На это Гершензон ответил своим «мифом» еврейского народа:

          Еврейство веками отрывается от почвенного существования, от территории, языка своей культуры. Такова воля Божья. Он хочет, чтобы мы делались все более нищими, странниками, «оголенными» от всяких национальных ценностей. Сионизм как творчество на своей земле и на своем языке – «грех», сопротивление злу (по Толстому), а изгнание из Испании, погромы здесь, все гонения и наветы – заветное желание Его. К чему все мы идем? К полному абстрагированию себя от всего национального. Зачем? Мы не знаем положительных путей Божьих, мы только констатируем ход истории, мы фаталисты.

          Заговорили о языке, logos и dowar   – о слове и вещи, которые на еврейском языке имеют одно и то же наименование²⁷. Еврейство – по Бялику – сохранило язык и учение на нем – в этом есть единство. Гершензон же находит, что единство наше не положительного, а отрицательного свойства; доказательством этого служит антисемитизм. Антисемиты не в состоянии проникнуться нашей чуждой им психологией. Единственное позитивное, что у нас осталось, это не земля, не язык – это только чувство единения и отчужденности от других народов.

          Бялик:  דבר – Довар – вещь, как и слово, имеет духовное значение; вещь – частичка нашей души. По еврейскому обычаю достаточно взглянуть на вещь (находку), чтобы она стала моей²⁸. Не видав вещи, я был иной, увидев ее – обладая ею – я стал опять иным. Это фетишизм, обоготворение вещи, собственности. На этом впервые сошлись Бялик и Гершензон – на мистическом отношении к вещи. Меня это удивило: Гершензон, который не исключает дуализма: холодный «светлый» рационализм и теплый «темный» мистицизм. Бялика и Гершензона сближает последнее; это их собственные слова: «мы любим женщину за то темное, что в ней».

          Жизнь – продукт не доброй, свободной воли, а случайности. Только в творчестве языка можно создавать новое. Большая сладость в создании новых слов и оборотов на еще свежем, не испорченном и не затасканном литературными шаблонами языке. Но даже и это творчество случайно. Человек не должен работать «идейно», т.е. с натяжкой, а должен работать для самого процесса работы, как Бог на душу положит, – в этом будет воля Божья. Таков труд крестьянина и поэта. Как угадать волю Божью? Помогать Богу в его строительстве мира, говорит Бялик. Гершензон ставит чисто мефистофельский вопрос: кто кого перехитрит: Бог человека или человек Бога? Человек узнал, что Бог хочет продолжения рода человеческого – и человек сознательно забастовал (Шопенгауэр, мальтузианство).

          В вопросе о науке Бялик снова сходится с Гершензоном. Наука должна быть одухотворена религией. Наука требует аскетической жизни, преданности и служения ей. Даже социализм не удовлетворяется голой экономикой, и социалистам нужна религия. Не потому ли они так часто обращают свои взоры к Христу?

Когда Бялик говорит свое, он очень скромен, целомудрен. Гораздо смелее он, когда дело идет об исторических фактах, научных данных. Даже в последнем Гершензон прислушивается к его мнению, как если бы сам он не был глубоким ученым, историком. Впрочем, для него философия – процесс; для Бялика – любительская забава, пильпулистика²⁹, чистая интуиция поэта. Когда мы поднялись, чтобы вернуться к себе домой, у меня было чувство, что я присутствовала на уроке некнижной мудрости ³⁰( תורה שבעל פה ).

Я никогда не видела своего учителя словесности³¹, историка «Грибоедовской Москвы», в таком восторженном настроении. Он сказал нам потихоньку, что счастлив был узнать ближе³² Бялика и считает его гениальным человеком.

          Когда мы прощались в садике на Николо-Песковском³³ переулке, в воздухе чувствовалась весна, на деревьях и кустах набухали почки. Мы проводили Бялика до Арбата, усадили его на извозчика и попрощались с ним. Он на днях покидает Москву. Что ждет нас всех? Скитание, исход или, быть может, возвращение на нашу настоящую родину?

                                                                             Фрида Яффе.

Вступительная статья, публикация

и комментарии З. Копельман